Неточные совпадения
— Водки! — передразнил Опенкин, — с месяц ее не видал, забыл, чем пахнет. Ей-богу, матушка! — обратился он
к бабушке, — вчера у Горошкина насильно заставляли: бросил все, без шапки
ушел!
Год проходит благополучно. На другой год наступает срок платить оброк — о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков
к последнему хозяину, у которого он жил, но там сказали, что Сережка несколько недель тому назад
ушел к Троице
Богу молиться и с тех пор не возвращался. Искал, искал его Стрелков по Москве, на извозчиков разорился, но так и не нашел.
«Какую свитку? у меня нет никакой свитки! я знать не знаю твоей свитки!» Тот, глядь, и
ушел; только
к вечеру, когда жид, заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться
богу, — слышит шорох… глядь — во всех окнах повыставлялись свиные рыла…
— Во-вторых: ни слова о злобных мальчишках! Я просижу и проговорю с тобой десять минут; я пришла
к тебе справку сделать (а ты думал и
бог знает что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких мальчишек, я встаю и
ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.
И усмехались, но на цифрах и на подобиях стали дрожать, и книгу просили закрыть, и
уйти, и награждение мне
к Святой назначили, а на Фоминой
богу душу отдали.
— Господа, ей-богу, я лучше
уйду.
К чему я буду расстраивать ваш кружок? Оба мы были виноваты. Я
уйду. О счете не беспокойтесь, я уже все уплатил Симеону, когда ходил за Пашей.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится
богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви
уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них
к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Он находил, что этому так и надлежало быть, а то куда же им обоим будет деваться от стыда; но, благодаря
бога, благоразумие взяло верх, и они положили, что Аннушка притворится больною и
уйдет лежать
к родной тетке своей.
Я решился бежать
к доктору; надо было захватить болезнь. Съездить же можно было скоро; до двух часов мой старик немец обыкновенно сидел дома. Я побежал
к нему, умоляя Мавру ни на минуту, ни на секунду не
уходить от Наташи и не пускать ее никуда.
Бог мне помог: еще бы немного, и я бы не застал моего старика дома. Он встретился уже мне на улице, когда выходил из квартиры. Мигом я посадил его на моего извозчика, так что он еще не успел удивиться, и мы пустились обратно
к Наташе.
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст
Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе
к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну,
уйду,
уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец
уйти.
— А куда кроме? От
бога и то
к нам
уходят, монахи-те, отшельники-те…
— А под Цельмесом мы с ханом столкнулись с тремя мюридами: два
ушли, а третьего я убил из пистолета. Когда я подошел
к нему, чтоб снять оружие, он был жив еще. Он поглядел на меня. «Ты, говорит, убил меня. Мне хорошо. А ты мусульманин, и молод и силен, прими хазават.
Бог велит».
— Ну, слава
богу,
ушли. А то я и не знала, что и говорить-то с ними. Что значит, как мало-то знакомые люди, — не знаешь, с какой стороны
к ним и подъехать.
Саша
ушел после обеда и не вернулся
к назначенному времени,
к семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай
бог, попадется кому из учителей на улице в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда жили мальчики скромные, по ночам не шатались. Коковкина пошла искать Сашу. Известно, куда же, как не
к Рутиловым.
Поп позвал меня
к себе, и она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они
ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить о
боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Выйду, бывало,
к нему за баню, под берёзы, обнимет он меня, как малого ребёнка, и начнёт: про города, про людей разных, про себя — не знаю, как
бог меня спасал, вовремя
уходила я
к батюшке-то сонному!
— Ей-богу! — сказал он, подняв глаза
к потолку амбара, перекрестился и взял её за руки. — Только ты не
уходи, пожалуйста…
Он
ушёл к себе, взял евангелие и долго читал те места, о которых она упоминала, читал и с великим удивлением видел, что действительно Христос проще и понятнее, чем он раньше казался ему, но, в то же время, он ещё дальше отошёл от жизни, точно между живым
богом и Окуровом выросла скучная, непроходимая пустыня, облечённая туманом.
…Ему приятно
к нам ходить, я это вижу. Но отчего? что он нашел во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и он, и я, мы оба стихов не любим; оба не знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен, а я в вечной тревоге; у него есть дорога, есть цель — а я, куда я иду? где мое гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет время, и он покинет нас навсегда,
уйдет к себе, туда, за море. Что ж? Дай
Бог ему! А я все-таки буду рада, что я его узнала, пока он здесь был.
Елена протянула руки, как будто отклоняя удар, и ничего не сказала, только губы ее задрожали и алая краска разлилась по всему лицу. Берсенев заговорил с Анной Васильевной, а Елена
ушла к себе, упала на колени и стала молиться, благодарить
Бога… Легкие, светлые слезы полились у ней из глаз. Она вдруг почувствовала крайнюю усталость, положила голову на подушку, шепнула: «Бедный Андрей Петрович!» — и тут же заснула, с мокрыми ресницами и щеками. Она давно уже не спала и не плакала.
На другое утро Литвинов только что возвратился домой от банкира, с которым еще раз побеседовал об игривом непостоянстве нашего курса и лучшем способе высылать за границу деньги, как швейцар вручил ему письмо. Он узнал почерк Ирины и, не срывая печати, — недоброе предчувствие,
бог знает почему, проснулись в нем, —
ушел к себе в комнату. Вот что прочел он (письмо было написано по-французски...
Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре,
ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел
к моей чудовской братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не от господа
бога…
— Вы, я вижу, хотите сегодня поразить меня вашим цинизмом, — говорила Зинаида Федоровна, ходя в сильном волнении по гостиной. — Мне отвратительно вас слушать. Я чиста перед
богом и людьми, и мне не в чем раскаиваться. Я
ушла от мужа
к вам и горжусь этим. Горжусь, клянусь вам моею честью!
Когда управляющий
ушел, Елизавета Петровна послала Марфушку купить разных разностей
к обеду. Елене, впрочем, о получении денег она решилась не говорить лучше, потому что,
бог знает, как еще глупая девочка примет это; но зато по поводу другого обстоятельства она вознамерилась побеседовать с ней серьезно.
— Ничего не найдется. О том, что ли, толковать, что все мы под
богом ходим, так оно уж и надоело маленько. А об другом — не об чем. Кончится тем, что посидим часок да и
уйдем к Палкину, либо в Малоярославский трактир. Нет уж, брат, от судьбы не
уйдешь! Выспимся, да и на острова!
— Оборони
бог! О, как вы неопытны, друг мой! Она такая гордая! Она примет это за новую грубость, за нахальность! Завтра же я устрою все, а теперь —
уйдите куда-нибудь, хоть
к этому купцу… пожалуй, приходите вечером; но я бы вам не советовала!
Все еще много народу было в шайке, но с каждым днем кто-нибудь отпадал, не всегда заменяясь новым: только по прошествии времени ясно виделась убыль; и одни
уходили к Соловью, другие же просто отваливались, расходились по домам, в город,
Бог весть куда — были и нет.
— Как это будет хорошо! — воскликнул он. — А тут,
бог даст, — прибавил он, обращаясь
к Савелью, — и вы, мой друг Савелий Никандрыч, переедете
к нам в Петербург. Мы вам отведем особую комнату и найдем приличную службу. Что, черт возьми, губить свой век в деревне?.. Дай-ка вам дорогу с вашим умом, как вы далеко
уйдете.
Сейчас
к лесничему меня вместе с бревном, а наш Карла покричал на меня для видимости, а когда Гаврило Степаныч
ушел, он и говорит: «Вот, говорит, два дурака навязались — один бревна не умеет украсть, а другой дурак ловит…» Ей-богу!
— Ну, и отлично… А я нарочно тебя предупредить пришел: ты теперь в завод не ходи, там Слава-богу шатается, еще, пожалуй, придерется, а ты ступай теперь
к попу Егору, он тебе все метрики покажет; пока ты пробудешь у попа, Слава-богу
уйдет из заводу кофе свой лопать, ты и придешь. Я тебе и всю нашу огненную работу покажу и в архив сведу. Понял?
—
Бог с вами, тетушка! — проговорил он и
ушел к себе в комнату.
Как только заглянула в город весна,
ушёл я, решив сходить в Сибирь — хвалили мне этот край, — а по дороге туда остановил меня человек, на всю жизнь окрыливший душу мою, указав мне верный
к богу путь.
Вижу — у каждого свой
бог, и каждый
бог не многим выше и красивее слуги и носителя своего. Давит это меня. Не
бога ищет человек, а забвения скорби своей. Вытесняет горе отовсюду человека, и
уходит он от себя самого, хочет избежать деяния, боится участия своего в жизни и всё ищет тихий угол, где бы скрыть себя. И уже чувствую в людях не святую тревогу богоискания, но лишь страх пред лицом жизни, не стремление
к радости о господе, а заботу — как избыть печаль?
Скучно стало мне, и от этой скуки пристрастился я
к птичьей охоте.
Уйду в лес, поставлю сеть, повешу чапки, лягу на землю, посвистываю, думаю. В душе — тихо, ничего тебе не надобно. Родится мысль, заденет сердце и падёт в неизвестное, точно камешек в озеро, пойдут круги в душе — волнение о
боге.
— Не
к чему мне тут быть, разве это моё дело! Сам я
бог, пастырь всего скота земного, да! И
уйду завтра в поле! На что загнали меня сюда, в холод, в темноту?. Моё ли дело?
— Не помним мы никто родства своего. Я вот пошёл истинной веры поискать, а теперь думаю: где человек? Не вижу человека. Казаки, крестьяне, чиновники, попы, купцы, — а просто человека, не причастного
к обыкновенным делам, — не нахожу. Каждый кому-нибудь служит, каждому кто-нибудь приказывает. Над начальником ещё начальник, и
уходит всё это из глаз в недостижимую высоту. А там скрыт
бог.
То вдруг нахлынет такая радость, что хочется улететь под облака и там молиться
богу, а то вдруг вспомнится, что в августе придется расставаться с родным гнездом и оставлять отца, или
бог весть откуда придет мысль, что она ничтожна, мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин, — и она
уходит к себе, запирается на ключ и горько плачет в продолжение нескольких часов.
А весною, когда отец и мать, поднявшись с рассветом,
уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб прижаться скорее
к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее
уходит в чащу бора, где
бог весть что с ним будет…
«Братцы! — говорит, — стар я, простите ради Христа. Сорок лет хожу, весь исходился, видно, память временами отшибать стало: кое помню, а кое вовсе забыл. Не взыщите! Надо теперь поскорей
уходить отсюда: не дай
бог за ягодой кто
к кордону пойдет или ветер бродяжьим духом на собаку пахнёт — беда будет».
(Смотрит на часы.)Часы бегут — и с ними время; вечность,
Коль есть она, всё ближе
к нам, и жизнь,
Как дерево, от путника
уходит.
Я жил! — Зачем я жил? — ужели нужен
Я
богу, чтоб пренебрегать его закон?
Ужели без меня другой бы не нашелся?..
Я жил, чтоб наслаждаться, наслаждался,
Чтоб умереть… умру… а после смерти? —
Исчезну! — как же?.. да, совсем исчезну…
Но если есть другая жизнь?.. нет! нет! —
О наслажденье! я твой раб, твой господин!..
«
Уйди ты,
уйди, ради
бога», — мысленно взывал
к ней Алексей Петрович.
Николай Иванович. Ведь правда, что мы все каждую минуту можем умереть и
уйти или в ничто, или
к богу, который требует от нас жизни по его воле?
Авдотья Максимовна.
Бог вас накажет за это, а я вам зла не желаю. Найдите себе жену богатую, да такую, чтоб любила вас так, как я; живите с ней в радости, а я девушка простая, доживу как-нибудь, скоротаю свой век в четырех стенах сидя, проклинаючи свою жизнь. Прощайте! (Плачет.) Прощайте… Я
к тятеньке пойду!.. (Быстро
уходит.)
Михайла (слезает с печи). Вишь ты, солнышко-то уж высоко. (Встает, обувается.) Видно, за водой с старухой
ушли. Болит, голова болит. Да не стану. Ну ее
к чертям. (Молится
богу, умывается.) Пойти запрягать.
Когда люди умирают, куда они
уходят? А туда, наверное, откуда приходят те люди, которые рождаются. Приходят люди от
бога, от отца нашей жизни, — от него всякая жизнь и была, и есть, и будет. И
уходят люди
к нему же. Так что в смерти человек только возвращается
к тому, от кого исшел.
Случалось, что вольный человек «выкупал крепостного» с тем, чтобы он после пошел в рекруты за детей этого капиталиста, и выкупаемый крепостной обещался это исполнить, но, получив отпускную в свои руки, отказывался от «охотничания» и предлагал выкупщику отработать заплаченные за него деньги или — еще проще — благодарил его
к уходил иногда с обещанием «помолить
бога», а еще чаще с бранью и насмешкою.
— Я уверен, что вы, Андрей Николаевич, распорядитесь не хуже меня в случае какого-нибудь несчастья… Слава
богу, мы друг друга знаем. Но в данном случае я не могу
уйти… Ведь я рискнул идти полным ходом в этот дьявольский туман, и, следовательно, я один должен нести ответственность за все последствия моего решения и быть безотлучно на своем посту… Вы ведь поймете меня и не объясните мое упорство недоверием
к вам, Андрей Николаевич!
— Видите ли, почтеннейший Тимофей Гордеич, — с озабоченным видом свое говорил Веденеев. — То дело от нас не
уйдет,
Бог даст, на днях хорошенько столкуемся, завтра либо послезавтра покончим его
к общему удовольствию, а теперь не можете ли вы мне помочь насчет вашего племянника?.. Я и сам теперь, признаться, вижу, не надо бы мне было с ним связываться.
— Узнавать-то нечего, не стоит того, — ответил Морковников. — Хоша ни попов, ни церкви Божьей они не чуждаются и, как служба в церкви начнется, приходят первыми, а отойдет —
уйдут последними; хоша раза по три или по четыре в году
к попу на дух ходят и причастье принимают, а все же ихняя вера не от
Бога. От врага наваждение, потому что, ежели б ихняя вера была прямая, богоугодная, зачем бы таить ее? Опять же тут и волхвования, и пляска, и верченье, и скаканье. Божеско ли это дело, сам посуди…
Бог милосерд: он любит другую, годы мои уже
уходят, и я усерднее всех помогаю любви его
к другой женщине.